Как жили в деревнях после революции 1917. Жизнь села после революции

« Жизнь стала сплош­ным приклю­че­нием на необи­та­е­мом острове, сплош­ной борь­бой за суще­ство­ва­ние, забо­той об одежде, пище и топке».

Так описы­вала жизнь после рево­лю­ции в своем днев­нике за 1919–1921 гг. выпуск­ница Высших женских курсов, дочь воро­неж­ского учителя Зина­ида Дени­сьев­ская. Тот же мотив изоля­ции, внезап­ной оторван­но­сти от привыч­ной жизни звучит и в воспо­ми­на­ниях Нины Бербе­ро­вой, отец кото­рой был круп­ным мини­стер­ским чинов­ни­ком из Петер­бурга: «Я вполне отчёт­ливо созна­вала, что от меня оста­лись клочья, и от России - тот неболь­шой кусок, где мы сейчас жили, без возмож­но­сти свида­ния или пере­писки с теми, кто жил по другую сторону фронта граж­дан­ской войны» .

Нине было шест­на­дцать лет, когда рево­лю­ци­он­ная волна смыла её за борт преж­него суще­ство­ва­ния и выбро­сила на неиз­вест­ный берег. На этом же берегу оказа­лись многие из тех, кому совет­ская власть дала обозна­че­ние «бывшие люди». В эту кате­го­рию попали аристо­краты, дворяне, офицеры Белой армии, духо­вен­ство, купцы, промыш­лен­ники, чинов­ники монар­хи­че­ского аппа­рата и ряд других соци­аль­ных групп. Всех этих людей ждала холод­ная, жесто­кая terra incognita - непри­вет­ли­вая тьма, в кото­рой прихо­ди­лось проди­раться наощупь и добы­вать пропи­та­ние своими руками. Преж­ние знания, преж­ние навыки в одно­ча­сье стали беспо­лез­ным бага­жом, от кото­рого нужно было как можно скорее изба­виться - чтобы выжить.

« Чему меня учили? Меня не учили, как доста­вать себе пропи­та­ние, как проби­ваться локтями в очере­дях за пайкой и ложкой, за кото­рую надо было давать залог; меня не учили ничему полез­ному: я не умела ни шить валенки, ни вычё­сы­вать вшей из детских голов, ни печь пироги из карто­фель­ной шелухи» . И Нина, и Зина­ида, и тысячи других дево­чек, деву­шек и женщин в одно­ча­сье оказа­лись «бывшими» и дочерьми «бывших» отцов - «бывших» поме­щи­ков, учите­лей, врачей, писа­те­лей, юристов, купцов, акте­ров, меце­на­тов, чинов­ни­ков, многих из кото­рых новая жизнь сделала «совер­шенно прозрач­ными, с глубоко запав­шими глазами и тяже­лым запа­хом».

Нина Бербе­рова

Что же пред­став­лял собой этот остров, насе­лён­ный «бывшими»? Как рево­лю­ци­он­ные собы­тия, граж­дан­ская война и смена власти изме­нили (точнее сказать, иско­рё­жили) быто­вые усло­вия жизни женщин «неже­ла­тель­ного» проис­хож­де­ния? Как и где они жили (точнее сказать, выжи­вали) в новом «царстве - голод­ных, зябну­щих, боль­ных и умира­ю­щих людей», кото­рое пришло на смену преж­ней монар­хии? Как они чувство­вали себя в мире, где места для них уже не было - и, глав­ное, что они сами гово­рили об этом?

Рево­лю­ция принесла с собой тоталь­ный хаос, в кото­рый всё больше и больше погру­жа­лись города. Отклю­чи­лась теле­фон­ная связь, нача­лись проблемы с транс­пор­том: редкие трам­ваи были пере­пол­нены, извоз­чика можно было достать только за боль­шие деньги. Закры­ва­лись или пусто­вали аптеки, лавки и мага­зины, заводы и пред­при­я­тия. Зина­ида Гиппиус назвала Петер­бург моги­лой, процесс разло­же­ния в кото­рой неиз­бежно идет всё дальше и дальше. Многие очевидцы писали о жизнь после рево­лю­ции схожими словами: как о загни­ва­ю­щем, боль­ном поту­сто­рон­нем мире, напол­нен­ном людьми-тенями, бесцельно бродя­щими в холод­ном аду неиз­вест­но­сти.

Зина­ида Гиппиус

Нина Бербе­рова, 1917 год:

« Трудно и печально отры­ваться в эти годы (шест­на­дцать лет) от того, с чем сжился: оборвать дружбу, бросить книги, бросить город, красота и вели­чие кото­рого в послед­ние месяцы начали помра­чаться от разби­тых окон, зако­ло­чен­ных лавок, повер­жен­ных памят­ни­ков, снятых дверей и длин­ных угрю­мых очере­дей».

Софья Кларк, родствен­ница Саввы Мамон­това, 1917 год:

« Тишина в городе была гробо­вая. Всё закрыто. Ни банков, ни мага­зи­нов, и денег не было, чтобы купить что-нибудь. Буду­щее было совсем неиз­вестно. Иногда каза­лось, что „чем хуже, тем лучше“, что боль­ше­вики долго не продер­жатся у власти. Кончи­лись буржу­аз­ные газеты: Русское Слово, Русские Ведо­мо­сти. Выхо­дили только изве­стия Совета Рабо­чих Депу­та­тов. Но изве­стий в них было мало. Насту­пал голод и холод, отоп­ле­ния не было. У нас, к счастью, во дворе были сложены дрова, но на боль­шой дом их не могло хватить на долго. По вече­рам было страшно выхо­дить. В темноте оста­нав­ли­вали, снимали пальто».

Елена Дулова, дочь князя Г.Н. Дулова, скри­пача и профес­сора Москов­ской консер­ва­то­рии, о феврале 1919 года:

« Москва пото­нула в сугро­бах… Посре­дине улиц тихо брели худые, измож­ден­ные люди… Трам­ваи не ходили».

Зина­ида Дени­сьев­ская, март 1922 года:

« Устала я. И странно мне от Смерти вернуться к жизни. Я не знаю хоро­шенько, стоит ли к ней возвра­щаться. Есть что-то непе­ре­но­симо урод­ли­вое, безоб­раз­ное в общей атмо­сфере жизни, именно русской тепе­реш­ней, - в этих худых, голод­ных людях, теря­ю­щих облик чело­ве­че­ский, в этих разгу­лах стра­стей - наживы, кутежа и разврата мень­шин­ства, в этом болоте безгра­мот­но­сти, неве­же­ства, дикого эгоизма, глупо­сти воров­ства и т.д.».

Одной из глав­ных проблем стал холод. Когда запасы дров кончи­лись, каждое полено, каждая щепка стала на вес золота. Темпе­ра­тура в квар­ти­рах дохо­дила до мину­со­вой. Боль­ницы не отап­ли­ва­лись. Прогреть обле­де­нев­шие комнаты было крайне сложно: расто­пить печь или чугунку стоило боль­шого труда. На дрова распи­ли­вали мебель, жгли книги. Тепло стало роско­шью, доступ­ной немно­гим.

« Голод и холод душев­ный и физи­че­ский».

« Холод и холод. Страх перед междо­усоб­ной войной, перед поте­рей близ­ких…»

« Жизнь - стала топкой печей, приго­тов­ле­нием еды и почин­кой белья… Борь­бой с холо­дом…»

« Я уже поняла, что холод тяже­лее голода. Голод и холод вместе - ничто перед духов­ным стра­да­нием».

« В городе - неопре­де­лён­ное настро­е­ние. Все погло­щены мыслью о топке и о продук­тах».

В этой ситу­а­ции соблю­дать простей­шие правила личной гиги­ены было крайне сложно. Надежда Мандель­штам вспо­ми­нает, какие усилия нужно было прила­гать для того, чтобы «помыться в огром­ном городе, где первым делом уничто­жили все ванные комнаты. Мы мылись, стоя на одной ноге и сунув другую под кран с холод­ной водой». Обще­ствен­ные бани закры­лись из-за недо­статка топлива. «…В промёрз­ших квар­ти­рах промер­зал водо­про­вод и кана­ли­за­ция. Убор­ные пред­став­ляли собой страш­ные клоаки. Пред­ла­га­лось всем граж­да­нам проли­вать их кипят­ком. В конце концов, полу­чи­лось так, что помойки превра­ти­лись в обще­ствен­ные убор­ные» .

Поэтесса Вера Инбер вспо­ми­нала:

« В те годы мне было очень плохо: я совер­шенно пере­стала пони­мать для чего я живу, и что будет дальше. Кроме всего прочего, ещё не на что было жить. Вещи из дому выте­кали неудер­жимо, как вода, мы пита­лись сначала портье­рами, скатер­тями, нако­нец роялем».

В новом - но не дивном - мире торговля стала одним из основ­ных спосо­бов пропи­та­ния. Край­няя нужна застав­ляла прода­вать всё до нитки. «Есть что-то надо», «не на что было жить», «есть почти нечего». На рынок «выте­кало» всё: укра­ше­ния, одежда и обувь, книги и картины, мебель и зана­вески, ковры и скрипки, столо­вое серебро и сервизы. Бережно храни­мые фамиль­ные драго­цен­но­сти в тяже­лых усло­виях суще­ство­ва­ния стано­ви­лись просто вещами, кото­рые можно было продать или обме­нять на еду. Перед лицом голода пред­меты из прошлой жизни теряли смысл и былую значи­мость. Книги и краси­вая доро­гая мебель превра­ща­лись в дрова для топки квар­тиры, золото и серебро - в пшено и карто­фель. Любовь Менде­ле­ева в борьбе «за хлеб насущ­ный» и для того, чтобы прокор­мить Алек­сандра Блока, заня­того служ­бой рево­лю­ции, не пожа­лела ни пяти сунду­ков своего актёр­ского гарде­роба, ни «тщатель­ную подо­бран­ной коллек­ции старин­ных плат­ков и шалей», ни «обожа­е­мой» нитки жемчуга. «Сего­дня прода­вала на Смолен­ском рынке бабуш­кин (со стороны мамы) брас­лет - един­ствен­ная уцелев­шая у меня вещица… Мне не жаль было её, как вообще не жаль ничего из наших обыва­тель­ских скар­бов. Но смер­тельно надо­ело посто­янно нуждаться», - пишет Мария Бело­цве­това, жена поэта и антро­по­софа Н.Н. Бело­цве­това, в эмигра­ции руко­во­див­шая русской антро­по­соф­ской груп­пой в Берлине.

Барри­кады у Леон­тьев­ского пере­улка

Т.М. Карди­на­лов­ская вспо­ми­нает, как после рево­лю­ции пришлось обме­нять на хлеб и молоко ордена отца, - офицера, к тому времени уже погиб­шего на фронте - в том числе, Орден Белого Орла, «наивыс­ший орден в царской армии». Бело­цве­това расска­зы­вает об артистке театра Корша Марты­но­вой: «Бедная старушка принуж­дена прода­вать, менять на картошку и хлеб подне­сен­ные ей при цветах и подар­ках ленты… В каком госу­дар­стве проис­хо­дило нечто подоб­ное?!..».

« У бабушки были уникаль­ные вещи, сереб­ря­ные, фамиль­ные. Неко­то­рые - золо­тые. Фамиль­ные укра­ше­ния, ожере­лья, брас­леты. Столо­вое серебро и столо­вое стекло, изго­тов­лен­ное в Италии бог знает в каком веке. Тончай­шее. Дунешь - разле­тится. Тронешь его - поёт. Оно пере­хо­дило из поко­ле­ния в поко­ле­ние. Всё это храни­лось в длин­ных боль­ших короб­ках, выло­жен­ных внутри барха­том. Бабушка зана­ве­ши­вала окна, чтобы снаружи ничего не было видно, и тогда только откры­вала эти коробки», - пишет о своём детстве Марина Дурново, внучка князя Голи­цина. Все эти вещи - всё, что оста­ва­лось «краси­вое или доро­гое» - её бабушка посте­пенно прода­вала в иностран­ных посоль­ствах. «И на выру­чен­ные деньги прино­сила домой кушать, еду, потому что нам не на что было жить».

Суха­рев­ский рынок в Москве во время граж­дан­ской войны

Вот что вспо­ми­нает Раиса Монас, проис­хо­див­шая из еврей­ской купе­че­ской семьи (её отцу принад­ле­жала гости­ница в Минске), о ситу­а­ции в после­ре­во­лю­ци­он­ной Одессе, где она оказа­лась после бегства из родного города:

« С прихо­дом боль­ше­ви­ков продо­воль­ствен­ное поло­же­ние резко ухуд­ши­лось, помню один период, когда мы ели только куку­рузу и поми­доры. Финан­со­вое поло­же­ние было чрез­вы­чайно слож­ное: „керенки“, бывшие ещё в ходу при белых, сразу исчезли, чёрный рынок процве­тал, и т.к. совет­ские рубли ничего не стоили, все прода­вали ещё имею­щу­юся иностран­ную валюту, чтобы иметь возмож­ность каждый день поку­пать продо­воль­ствие. Ману­фак­тура тоже исчезла: весной 1921 г., когда я кончала гимна­зию, мне сшили платье из простыни…».

К слову, простыня была не самым экзо­тич­ным мате­ри­а­лом, из кото­рого в то время прихо­ди­лось шить одежду. Платья масте­рили даже из марли для пере­вя­зок, бельё - из аптеч­ной кальки, на юбки пере­кра­и­вали отцов­ские брюки. В тоталь­ной нищете, в ситу­а­ции, когда весь гарде­роб до нитки - в прямом смысле - был продан, на долю женщин оста­ва­лись лишь обноски и мечты о такой роскоши, как чулки и хоро­шие туфли. «Если нам попа­дала в руки тряпка, тут же разыг­ры­ва­лось необуз­дан­ное вооб­ра­же­ние, как бы из неё, вожде­лен­ной, сделать нечто прекрас­ное и годное на все случаи жизни», - вспо­ми­нает Надежда Мандель­штам. «У меня было всего-навсего два платья с собою, одно из них назы­ва­лось парад­ное, так как я его наде­вала редко и только в парад­ных случаях, а второе состо­яло из кофточки и чёрной бархат­ной юбки, именно той, кото­рую Катя-коров­ница украла у меня в первые дни рево­лю­ции, а потом вернула. От долгой и посто­ян­ной носки мате­рия на коле­нях стала проти­раться, и в этих местах бархат поры­жел», - пишет Матильда Кшесин­ская, прима-бале­рина Импе­ра­тор­ских теат­ров, в прошлом - обла­да­тель­ница двух гарде­роб­ных комнат.

Торго­вать нужно было посто­янно - прожить на выру­чен­ные деньги при стре­ми­тельно расту­щих ценах обычно удава­лось недолго. «У меня опухли ноги и уже завтра, если не случится чего-либо непред­ви­денно-удач­ного, придётся идти на Смолен­ский торго­вать…», - жалу­ется своему днев­нику Мария Бело­цве­това. Как заме­чает А.А. Саль­ни­кова, «торговля и обмен вещей на толкуч­ках заво­е­вы­вают особое место в жизни дево­чек в это страш­ное время». В памяти Елены Дуло­вой 1918–1919 годы оста­лись как «самый кошмар­ный период в четы­рёх­лет­нем голоде». Малень­кая девочка каждый день бегала наве­щать маму в боль­нице - боси­ком. Зимние вещи пришлось продать соседу, чтобы купить на них на Смолен­ском рынке яблоки, манную крупу и молоко для боль­ной матери.

Послед­ствия боёв в Москве

Зина­ида Гиппиус, блиста­тель­ная и экстра­ва­гант­ная поэтесса, царица петер­бург­ских лите­ра­тур­ных сало­нов, пози­ро­вав­шая Баксту и Репину, вынуж­дена была прода­вать всё, вплоть до старой обуви: «Не дают полторы тысячи, - малы. Отдала задё­шево. Есть-то надо». Но торговля плохо дава­лась Зина­иде Нико­ла­евне, как и многим из «бывших»: «не умею, плохо идет продажа». Сложно приоб­щиться к коммер­ции тем, кто был воспи­тан по-другому и для другого. Однако зача­стую иного способа достать деньги просто не было. Навыки, полу­чен­ные в прошлой жизни, кото­рые могли приго­диться (напри­мер, коррек­тура), прино­сили ничтож­ный доход: «Над каким-то фран­цуз­ским рома­ном, пере­ве­дён­ным голод­ной барыш­ней, 14 ночей проси­дела. На копе­ечку эту (за 14 ночей я полу­чила около тысячи лени­нок, полдня жизни) не раску­тишься. Выгод­нее продать старые штаны».

К тому же, ситу­а­ция ослож­ня­лась пери­о­ди­че­скими запре­тами воль­ной торговли, обла­вами, стрель­бой и убий­ствами на рынках. Эти обсто­я­тель­ства способ­ство­вали расцвету неле­галь­ной торговли и спеку­ля­ции. Вот как эти собы­тия описы­вает Зина­ида Гиппиус:

« Терро­ри­сти­че­ские налеты на рынки, со стрель­бой и смер­то­убий­ством, конча­лись просто разграб­ле­нием продо­воль­ствия в пользу отряда, кото­рый совер­шал налёт. Продо­воль­ствия, прежде всего, но так как нет вещи, кото­рой нельзя встре­тить на рынке, - то заби­ра­лось и осталь­ное, - старые онучи, ручки от дверей, драные штаны, брон­зо­вые подсвеч­ники, древ­нее бархат­ное еван­ге­лие, выкра­ден­ное из какого-нибудь книго­хра­ни­лища, дамские рубашки, обивка мебели… Мебель тоже счита­лась собствен­но­стью госу­дар­ства, а так как под полой дивана тащить нельзя, то люди сдирали обивку и норо­вили сбыть ее хоть за полфунта соло­мен­ного хлеба…».

В ситу­а­ции край­ней нужды расста­ва­лись даже с пред­ме­тами искус­ства, отда­вали за бесце­нок картины, руко­писи и старин­ные книж­ные изда­ния, китай­ский фарфор, вазы и эмали, имев­шие колос­саль­ную стои­мость. Софья Кларк, проис­хо­див­шая из очень состо­я­тель­ной семьи, в своих воспо­ми­на­ниях пишет, что в голод­ные рево­лю­ци­он­ные годы пришлось продать порт­реты её тети Маши и матери, напи­сан­ные Серо­вым, кото­рый жил в детстве у их дяди, Саввы Мамон­това. Кроме того, семье Марии Кларк принад­ле­жали работы других знаме­ни­тых масте­ров: этюд Сури­кова (нищего к картине «Боярыня Моро­зова»), север­ный пейзаж Рериха. Эти картины оста­лись в дачном особ­няке, кото­рый после бегства хозяев занял детский дом, спустя непро­дол­жи­тель­ное время сгорев­ший дотла. Лиля Брик в «голод­ные дни» продала свой «огром­ный, больше нату­раль­ной вели­чины» порт­рет кисти Бориса Григо­рьева, одного из самых доро­гих худож­ни­ков русского аван­гарда. «Лиля в разливе» - так назы­вал этот порт­рет Влади­мир Маяков­ский. Также Брик вспо­ми­нает, как в 1919 году она от руки пере­пи­сала «Флейту-позво­ноч­ник», поэму Маяков­ского; он нари­со­вал к ней обложку и продал в каком-то мага­зине. Благо­даря этому они обедали целых два дня.

«Флейта позво­ноч­ника. Соч. Маяков­ского. Посвя­ща­ется Л.Ю. Брик. Пере­пи­сала Л.Ю. Брик. Разри­со­вал Маяков­ский». 1919 год.

Кроме того, имуще­ство могли рекви­зи­ро­вать, забрать при обыске или просто украсть. Графиня В.Н. Бобрин­ская, состо­яв­шая в город­ской управе Пяти­гор­ска, так описы­вает пове­де­ние новой власти в январе 1919 года:

« Банда этих граби­те­лей под пред­ло­гом обыс­ков врыва­ется в дома, и захва­ты­вает всё что ей попа­да­ется на глаза, - иногда это поборы день­гами, иногда золо­том и драго­цен­но­стями, иногда бельем и носиль­ным платьем, посу­дой - даже мебе­лью. Грабежи сопро­вож­да­ются часто наси­лием; бывало до 7–8 втор­же­ний этих банд в одну и ту же квар­тиру в один и тот же день».

Монас вспо­ми­нает рекви­зи­цию:

« Несколько раз в месяц чеки­сты прихо­дили и обыс­ки­вали квар­тиру: искали золото, драго­цен­но­сти, иностран­ную валюту. Одна­жды они ворва­лись среди бела дня: на обеден­ном столе была приго­тов­лена валюта для продажи; у тётки были хоро­шие рефлексы, она бросила шубу поверх денег и они не дога­да­лись её поднять. В другой раз искали чуть ли не целую ночь, всё распо­тро­шили, а у кошки в это время роди­лись котята, и всё было запря­тано под её подуш­кой - тоже ушли ни с чем».

Разгром­лен­ная квар­тира. 1917 год.

Гиппиус же описы­вает обыски в её доме:

« Куча баб в плат­ках (новые сыщицы-комму­нистки) инте­ре­со­ва­лись больше содер­жи­мым моих шкафов. Шепта­лись. В то время мы только что начи­нали продажу, и бабы явно были недо­вольны, что шкаф не пуст».

« Когда я вошла в свой дом, то меня сразу объял ужас, во что его успели превра­тить: чудная мрамор­ная лест­ница, веду­щая к вести­бюлю и покры­тая крас­ным ковром, была зава­лена книгами, среди кото­рых копо­ши­лись какие-то женщины. Когда я стала поды­маться, эти женщины наки­ну­лись на меня, что я хожу по их книгам. <…> Мне пред­ло­жили потом подняться в мою спальню, но это было просто ужасно, что я увидела: чудный ковёр, специ­ально мною зака­зан­ный в Париже, весь был залит черни­лами, вся мебель была выне­сена в нижний этаж, из чудного шкапа была вырвана с петлями дверь, все полки вынуты, и там стояли ружья, я поспе­шила выйти, слиш­ком тяжело было смот­реть на это варвар­ство. В моей убор­ной ванна-бассейн была напол­нена окур­ками», - в таком виде оказался особ­няк Кшесин­ской в стиле модерн, кото­рый был захва­чен боль­ше­ви­ками вскоре после Февраль­ской рево­лю­ции. Софья Кларк так описы­вает свою дачу в Наро-Фомин­ском, кото­рую она увидела спустя много лет после рево­лю­ции, в 1961 году: «На месте белого дома были огороды. Но флигель, кухня, дома куче­ров, садов­ника, прачек и осталь­ные службы стоят и до сих пор. Весь парк был сруб­лен, веро­ятно во время войны (теперь дере­вья снова выросли), старые дорожки ещё видны. Река Нара обме­лела, часовни в конце парка, на месте битвы 1812 года пропали. Там прохо­дит боль­шое шоссе».

Удар снаряда в квар­тиру у Никит­ских ворот. 1917 год.

Новой власти всего за несколько лет в полной мере удалось вопло­тить в жизнь свой глав­ный рево­лю­ци­он­ный лозунг, а именно - сделать всех людей равными. Аристо­кратки и кухарки, актрисы и прачки, фрей­лины и крестьянки - все они вдруг оказа­лись в схожих усло­виях. Это было равен­ство «разде­тых людей, равен­ство нищих». В одно­ча­сье канули в прошлое отбив­ные котлеты и гастро­но­ми­че­ские мага­зины с мрамор­ными прилав­ками, крах­маль­ные ворот­нички и бело­снеж­ные фартуки, шикар­ные особ­няки со штатом прислуги, «прелест­ными» убор­ными и элек­три­че­ством, простор­ные квар­тиры с израз­цо­выми печами и горя­чей водой.

« …Выставки картин, гром­кие премьеры в теат­рах и скан­даль­ные процессы на суде, покупки картин, увле­че­ние стари­ной, поездки на всю ночь в „Самар­канд“, к цыга­нам» - всё это стало казаться волшеб­ными сказ­ками, эфемер­ной мечтой, сном - «сном о забы­той жизни». А в реаль­но­сти был сырой хлеб с соло­мой и глиной в четверть фунта в день, крапив­ные щи и морков­ный чай, «столовки» с перло­вой кашей и стрельба на улицах, обле­де­нев­шие комнаты с зелё­ными от сыро­сти стенами и жестя­ными лампоч­ками, комму­наль­ные квар­тиры с клопами и тара­ка­нами, - голод, стра­да­ния и посто­ян­ный страх. Стира­лись границы, рвались связи, исче­зали ориен­тиры. Поэтессы прода­вали старые башмаки; актрисы плакали над своими распух­шими и загру­бев­шими руками; девушки в коти­ко­вых полу­пальто и шляп­ках махали кирками, отбы­вая снего­вую повин­ность.

Обита­те­лей «острова бывших», тех дево­чек, деву­шек и женщин, о кото­рых шла речь, ждала разная судьба. Кому-то удалось эмигри­ро­вать из Совет­ского Союза и дожить до глубо­кой старо­сти, кто-то умер от голода, кто-то сумел влиться в совет­скую действи­тель­ность и стать частью нового мира. Однако в те «страш­ные дни», о кото­рых идёт речь, в дни безвоз­врат­ного круше­ния и всеоб­щей агонии, все они чувство­вали себя поте­рян­ными, лишён­ными опоры и надежд на буду­щее.

« Почти год пошёл с тех пор. Я с трудом берусь за перо; нет сил, нет охоты писать. Но я хочу кончить эту тетрадь, не днев­ни­ком, а двумя, тремя словами. Писать днев­ник я больше не буду. Всё то, что меня вооду­шев­ляло, чему я верила, что любила, чему готова была безро­потно отдать и жизнь и счастье - всё это уничто­жено без следа. Погибла Россия, затоп­тан­ная в грязи, озве­рев­шая, поте­ряв­шая чувство чести, любви к чело­ве­че­ству, лежит она всеми заплё­ван­ная, в пропа­сти».
З.В. Арапова, дочь князя В.Д. Голи­цына и жена П.А. Арапова, адъютанта гене­рала В.И. Гурко

« Все вспо­ми­на­ются в эти страш­ные дни. Обо всех дума­ешь с одина­ко­вой трево­гой… И нет веры ни в чьё спасе­ние… Всё личное раство­ря­ется сейчас. Нет проч­но­сти ни в чём. Отдых нахо­дишь только в сказ­ках и в мыслях. А действи­тель­ность - как сон… Надо терпеть и рабо­тать».
Зина­ида Дени­сьев­ская

« Я стара­юсь скре­пить душу желез­ными поло­сами».
Зина­ида Гиппиус

Источники и литература

1. Арапова З.В. Днев­ник № 13. 1916–1921 гг. // НИОР РГБ. Ф. 12. Кар. 1. Ед. хр. 9.
2. Бело­цве­това М. Э. Днев­ник (1919 ноябрь 26 - 1920 мая 1) // НИОР РГБ. Ф. 24. Карт. 5. Ед. хр. 1.
3. Бербе­рова Н.Н. Курсив мой: Авто­био­гра­фия / Вступ. ст. Е.В. Витков­со­кого; Коммент. В.П.Кочетова, Г.И. Мосе­швили. М.: Согла­сие, 1996.
4. Блок Л. И быль и небы­лицы о Блоке и о себе // Жизни гибель­ный пожар. М., 2012. С. 39–111.
5. Бобрин­ская В.Н. Воспо­ми­на­ния. «Итоги личных наблю­де­ний» // ГАРФ. Ф. 5819. Оп. 1. Ед. хр. № 6.
6. Брик Л. Пристраст­ные рассказы. Сост. Я. И. Грой­сман, И.Ю. Генс. Худо­же­ствен­ное оформ­ле­ние - В.В. Петру­хин. Нижний Новго­род: ДЕКОМ, 2011.
7. Гиппиус З. Днев­ники.
8. Глоцер В. «Марина Дурново: Мой муж Даниил Хармс».
9. Дени­сьев­ская З. А. Днев­ник 1916–1919 // НИОР РГБ. Ф.752. Катр. 2. Ед. хр.2.
10. Дени­сьев­ская З. А. Днев­ник 1919–1921 // НИОР РГБ. Ф.752. Катр. 2. Ед. хр.3.
11. Дулова Е.Г. «По правде говоря». (Исто­рия трех поко­ле­ний). Часть II . 1916–1922 гг.» // НИОР РГБ. Ф. 218. Карт. 1354. Ед. хр. 4.
12. Инбер В.М. Авто­био­гра­фия (1899–1920-е гг.) // Ф. 198. Карт. 13. Ед. хр. 62. Л. 3–4
13. Карди­на­лов­ская Т. М. Жизнь тому назад: Воспо­ми­на­ния. СПб.: ДЕАН + АДИА-М, 1996.
14. Кларк С.М. Война 1914–1917 гг. Воспо­ми­на­ния. (Публи­ку­ется по мате­ри­а­лам из архива Дома русского зару­бе­жья им. А.Солженицына)
15. Кшесин­ская М. Воспо­ми­на­ния.
16. Мандель­штам Н.Я. Мой муж - Осип Мандель­штам. Москва: АСТ, 2014. С. 51.
17. Монас Р. «Я себе разрешу начать мои воспо­ми­на­ния с 1915 года». Воспо­ми­на­ния (Публи­ку­ется по мате­ри­а­лам из архива Дома русского зару­бе­жья им. А. Солже­ни­цына)
18. Саль­ни­кова А.А. Транс­фор­ма­ция идеа­лов и жизнен­ных ценно­стей русской девочки/девушки в первое после­ок­тябрь­ское деся­ти­ле­тие // Соци­аль­ная исто­рия. Ежегод­ник, 2003. Женская и гендер­ная исто­рия / Под ред. Н.Л. Пушка­ре­вой. М.: «Россий­ская поли­ти­че­ская энцик­ло­пе­дия» (РОССПЭН), 2003. С. 411–435.
19. Смир­нова Т.М. Бывшие люди Совет­ской России. Стра­те­гии выжи­ва­ния и пути инте­гра­ции. 1917–1936 годы.
20. Толстой А. Хожде­ние по мукам. Трило­гия. Книги первая и вторая // Толстой А. Собра­ние сочи­не­ний. Т. 5. М.: Госу­дар­ствен­ное изда­тель­ство худо­же­ствен­ной лите­ра­туры, 1959. С. 24.

По сравнению с сегодняшним днем неплохо. Но революция все равно была…

Относительно поставленного в заголовке вопроса существуют две противоположных точки зрения: приверженцы первой считают, что русский рабочий влачил жалкое существование, сторонники же второй доказывают, что русский рабочий жил гораздо лучше, чем российский. Какая же из этих версий верна, вам поможет разобраться этот материал. Откуда взялась первая версия, догадаться нетрудно – о тяжкой судьбе русского рабочего без устали твердила вся марксистская историография. Однако и среди дореволюционной литературы немало такой, которая поддерживала эту точку зрения.

Наибольшую известность в этой связи получил труд Евстафия Дементьева «Фабрика, что она дает населению и что она у него берет». В Интернете гуляет его второе издание, и на него часто ссылаются как блоггеры, так и спорящие с ними комментаторы. Однако мало кто обращает внимание на то, что это самое второе издание вышло в свет в марте 1897 года, то есть, во-первых, за несколько месяцев до принятия фабричного закона, устанавливающего 11,5-часовой день.

Во-вторых, в набор книга сдавалась несколькими месяцами раньше, то есть до денежной реформы Сергея Витте, в ходе которой рубль был девальвирован в полтора раза, и, следовательно, все зарплаты указаны в этой книге еще в старых рублях.

В-третьих же, и в главных, по признанию самого автора, «Изслѣдованiе было произведено въ 1884-1885 годахъ», а следовательно, все его данные применимы лишь для середины 80-х годов позапрошлого века. Тем не менее, исследование это имеет для нас большое значение, позволяя сравнивать благосостояние рабочего того времени с уровнем жизни предреволюционного пролетариата, для оценки которого нами были использованы данные ежегодных статистических сборников, сводов отчетов фабричных инспекторов, а также труды Станислава Густавовича Струмилина и Сергея Николаевича Прокоповича.

Первый из них, прославившийся как экономист и статистик еще до революции, стал в 1931 году советским академиком и умер в 1974 году, не дожив трех лет до своего столетнего юбилея. Второй же, начинавший как народник и социал-демократ, стал впоследствии видным масоном, женился на Екатерине Кусковой, а после Февральской революции был назначен министром продовольствия Временного правительства. Советскую власть Прокопович принял в штыки и в 1921 году был выслан из РСФСР. Умер он в Женеве в 1955 году.

Дореволюционные рабочие

Однако ни тот, ни другой не любили царский режим, и потому их нельзя заподозрить в приукрашивании современной им русской действительности. Благосостояние мы будем измерять по следующим критериям: 1. Заработок. 2. Продолжительность рабочего дня. 3. Питание. 4. Жилье.

Начнем с заработка.

Первые систематизированные данные относятся к концу 1870-х годов. Так, в 1879 году специальная комиссия, состоявшая при московском генерал-губернаторе, собрала сведения о 648 заведениях 11 групп производств, на которых было занято 53,4 тыс. рабочих. Согласно публикации Богданова в «Трудах Московского городского статистического отдела», годовой заработок рабочих Первопрестольной в 1879 году равнялся 189 рублям. В месяц, следовательно, в среднем выходило по 15,75 р. В последующие годы из-за наплыва в города бывших крестьян и, соответственно, увеличения предложения на рынке труда заработки стали снижаться, и лишь с 1897 года начался их устойчивый рост. В Петербургской губернии в 1900 году средняя годовая зарплата рабочего составляла 252 руб. (21 р. в месяц), а в Европейской России – 204 руб. 74 коп. (17,061 руб. в месяц). В среднем же по Империи месячный заработок рабочего в 1900 году составил 16 руб. 17,5 коп. При этом верхняя граница заработка поднималась до 606 рублей (50,5 руб. в месяц), а нижняя опускалась до 88 руб. 54 коп. (7,38 руб. в месяц).

Однако после революции 1905 года и последовавшей за ней некоторой стагнации с 1909 года заработки стали резко расти. У ткачей, например, заработная плата выросла на 74%, а у красильщиков – на 133%, но что скрывалось за этими процентами? Зарплата ткача в 1880 году в месяц составляла всего 15 руб. 91 коп., а в 1913 году – 27 руб. 70 коп. У красильщиков она выросла с 11 руб. 95 коп. – до 27 руб. 90 коп. Гораздо лучше обстояли дела у рабочих дефицитных профессий и металлистов. Машинисты и электрики стали зарабатывать в месяц по 97 руб. 40 коп., высшие мастеровые – 63 руб. 50 коп., кузнецы – 61 руб. 60 коп., слесари – 56 руб. 80 коп., токари – 49 руб. 40 коп. Если вы хотите сравнить эти данные с современными зарплатами рабочих, то можете просто умножить эти цифры на 1046 – таково соотношение дореволюционного рубля к российскому рублю по состоянию на конец декабря 2010 года. Лишь с середины 1915 года в связи с войной стали происходить инфляционные процессы, но с ноября 1915 года рост заработка перекрывал рост инфляции, и лишь с июня 1917 года зарплата стала отставать от инфляции.

Зарплаты рабочих по годам

Продолжительность рабочего дня.

Теперь перейдем к продолжительности рабочего дня. В июле 1897 года был издан декрет, ограничивавший рабочий день индустриального пролетариата по всей стране законодательной нормой в 11,5 часа в сутки. К 1900 году средний рабочий день в обрабатывающей промышленности составлял в среднем 11,2 часа, а к 1904-му не превышал уже 63 часов в неделю (без сверхурочных), или 10,5 часа в день. Таким образом, за 7 лет, начиная с 1897 года, 11,5-часовая норма декрета на деле превратилась уже в 10,5-часовую, причем с 1900 по 1904 год эта норма ежегодно падала примерно на 1,5%.

А что же было в это время в других странах? Да примерно то же самое. В том же 1900 году рабочий день в Австралии равнялся 8 часам, Великобритании – 9, США и Дании – 9,75, Норвегии – 10, Швеции, Франции, Швейцарии – 10,5, Германии – 10,75, Бельгии, Италии и Австрии – 11 часам.

В январе 1917-го средний рабочий день по Петроградской губернии составлял 10,1 часа, а в марте он снизился уже до 8,4, то есть всего за два месяца на целых 17%.

Однако использование рабочего времени определяется не только продолжительностью рабочего дня, но и числом рабочих дней в году. В дореволюционное время было значительно больше праздников – число праздничных дней в году составляло 91, а в 2011 году число нерабочих праздников, включая новогодние каникулы, составит лишь 13 дней. Не компенсирует эту разницу даже наличие 52 суббот, которые стали нерабочими с 7 марта 1967 года.

Продолжительность рабочего дня

Питание.

Средний русский чернорабочий съедал в день полтора фунта черного хлеба, полфунта белого, полтора фунта картофеля, четверть фунта крупы, полфунта говядины, осьмушку сала и осьмушку сахара. Энергетическая ценность такого пайка составляла 3580 калорий. Средний же житель империи поедал в день пищи на 3370 калорий. Такого количества калорий русские люди с тех пор больше почти никогда не получали. Этот показатель был превышен лишь в 1982 году. Максимум же пришелся на 1987 год, когда дневное количество потребляемой пищи составило 3397 калорий. В РФ же пик потребления калорий пришелся на 2007 год, когда потребление составило 2564 калории.

В 1914 году рабочий тратил на питание для себя и свой семьи 11 рублей 75 копеек в месяц (12 290 в нынешних деньгах). Это составляло 44% от заработка. Однако в тогдашней Европе процент зарплаты, затрачиваемый на питание, был гораздо выше – 60-70%. Более того, во время мировой войны этот показатель в России еще более улучшился, и расходы на питание в 1916 году, несмотря на рост цен, составили 25% от заработка.

Так питались

Жилье.

Теперь посмотрим, как же обстояло дело с жильем. Как писала выходившая некогда в Петрограде «Красная газета» в своем номере от 18 мая 1919 года, по данным за 1908 год (взятым, скорее всего, у того же Прокоповича), рабочие расходовали на жилище до 20% своего заработка. Если сравнить эти 20% с нынешним положением, то стоимость съема квартиры в современном Питере должна была бы составлять не 54 тысячи, а порядка 6 тысяч рублей, либо нынешний питерский рабочий должен получать не 29 624 рубля, а 270 тысяч. Сколько же это было тогда в деньгах?

Стоимость квартиры без отопления и освещения, по данным того же Прокоповича, составляла на одного зарабатывающего: в Петрограде – 3 р. 51 к., в Баку – 2 р. 24 к., а в захолустном городке Середе Костромской губернии – 1 р. 80 к., так что в среднем для всей России стоимость платных квартир оценивалась в 2 рубля в месяц. В переводе на современные российские деньги это составляет 2092 рубля. Здесь надо сказать, что это, конечно, не господские квартиры, съем которых стоил в Питере в среднем 27,75 р., в Москве – 22,5 р., а в среднем по России в 18,9 р. В этих господских квартирах жили в основном чиновники чином до коллежского асессора и офицеры. Если в господских квартирах на одного жильца приходилось 111 квадратных аршинов, то есть 56,44 кв. м, то в рабочих по 16 кв. аршин – 8,093 кв. м. Однако стоимость аренды квадратного аршина была такой же, как и в господских квартирах – 20-25 коп. за квадратный аршин в месяц.

Детская комната в казарме для семейных рабочих при Раменской фабрике промышленного и торгового товарищества «П.Малютина сыновья»

Рабочая казарма в Лобне для рабочих хлопкопрядильной фабрики купцов Крестовниковых

Однако уже с конца ХIХ столетия общей тенденцией становится строительство владельцами предприятий рабочих жилищ улучшенной планировки. Так, в Боровичах владельцы керамического завода кислотоупорных изделий инженеры братья Колянковские построили для своих рабочих в поселке Вельгия деревянные одноэтажные дома с отдельными выходами и приусадебными участками. Рабочий мог приобрести это жилье в кредит. Первоначальная сумма взноса составляла всего 10 рублей...

Таким образом, к 1913 году лишь 30,4% наших рабочих жили на съемных квартирах. Остальные 69,6% имели бесплатное жилое помещение. Кстати говоря, когда в послереволюционном Петрограде освободилось 400 тысяч господских квартир – кого расстреляли, кто сбежал, а кто умер с голоду – рабочий люд не спешил в эти квартиры вселяться даже бесплатно. Во-первых, располагались они далеко от завода, а во-вторых, протопить такую квартиру стоило больше, чем вся зарплата 1918 года...

МЫ продолжаем знакомить вас с семейной хроникой одной из самых известных дворянских фамилий России - князей Трубецких. В прошлом номере "Суперзвезд" были опубликованы воспоминания княгини Любови Оболенской о дореволюционной жизни семейства. Сегодня о том, как сложилась судьба славного дома Трубецких после Октябрьского переворота 1917 года, рассказывает 97-летний князь Сергей Григорьевич Трубецкой, любезно предоставивший в распоряжение "Суперзвезд" семейную переписку.

1918 год

ПЕРЕД отступлением с Кавказа большевики многих арестовали и расстреляли. Дядя Миша Лопухин, офицер Сумского полка, был арестован в августе 1918 года в Москве. Княгиня Голицына ходила просить о нем к видному социал-демократу Смидовичу, который был родственником митрополита Евлогия и учителем Лопухиных в молодости. Смидович сказал Голицыной, что поможет ей, если Миша Лопухин даст обещание не выступать против их правительства. Дядя Миша отказался и был расстрелян 23 августа 1918 года после покушения на Ленина... На расстрел его вели с другом, Николаем Николаевичем Коротневым. Когда их вели вдоль какого-то забора, Коротнев перепрыгнул через этот забор и сумел скрыться. Позже он пришел в церковь, где служили панихиду по убитым, в числе которых было его имя. Он потом говорил шутя: "Я был на собственной панихиде". Коротнев женился на невесте дяди Рафаши Лопухина. В иммиграции они жили в Нью-Йорке, где оба скончались.

А вот еще одно чудесное спасение от смерти нашего родственника Алеши Сайнт-Витгенштейна. Он ехал из Петербурга на юг в Добровольческую армию. Он был еще совсем молодым, 16-17 лет. По дороге его арестовали и привели в комиссарский двор, где были уже несколько заключенных.

Солдат, их охранявший, сжалился над его молодостью. Подозвал к себе и сказал: "Иди в конец двора, прыгни через забор и беги в лес. Комиссар спит, а проснется - тебя не пожалеет и расстреляет". Алеша спросил: "Но ты будешь в меня стрелять?" Солдат сказал: "А как же, конечно, буду, но в воздух". Так и случилось. Он остался жив.

1919 год

МЫ, КАК уже было сказано, жили в Ялте (Крым), и вся жизнь казалась нормальной. Прожили на одном месте с сентября 1918-го до апреля 1919 года. Но письма этого времени, с начала года по август, не сохранились, что, видимо, произошло из-за неожиданного наступления красных.

Перед Пасхой, за недели три, брат Николай, Миша и я пошли в Гурзуф в гости на два-три дня к Урусовым.

Вернувшись обратно, к вечеру мы узнали, что нас с волнением ждали, так как надо было бежать от большевиков. В порту Ялты уже стояли пароходы для посадки. На следующий день мы погрузились на русский пароход "Посадник", который почему-то был с французской командой и шел под французским флагом.

1921 год

МНОГИЕ беженцы стремились перебраться во Францию. Письмо одной из наших родственниц к моему отцу дает полную картину происходящего в Париже.

"Милый дядя Гриша!

Как вы все поживаете, очень ли несносно всем вам в Вене, не собираетесь ли сюда? Очень жаль, что все-таки не здесь живете. Тут теперь так много своих, что прямо как будто это - наш город. Приехали Володя, Маша с семьей, Евгения Павловна Писарева и Женичка Лопухина с мужем. Евгения Павловна совсем такая же осталась, только зубы у ней выпали, и это ее очень меняет. Женичка же, кажется, очень довольна своим мужем, муж доволен Женичкой, и, в общем, он уж не такой урод, как говорили. Володя и Маша (Трубецкие) поселились в St. Germain, где нашли очень дешевую дачу - 500 франков в месяц. Они очень в грустном положении, т. к. абсолютно без денег. Мара продала уже все, что у нее было, - остались лишь бриллианты в ушах, а Володя еще дела или место себе не нашел, т. е. нашел место в 1500 фр. в месяц, но это так мало, что не стоит и брать. Очень у них страшно. Мы придумали теперь с Машей открыть мастерскую платьев - будем копировать хорошие модели и заниматься экспортом решительно во все страны. Взяла себе в компанию жидовку, у которой ходы во всех странах, и очень надеемся, что это дело будет нам давать доход. Алеша же все поет и поет. В воскресенье первый концерт, где он участвует в Cerele des Alkies, за что получает 500 фр. Зовут его в турне по Америке. Мама, Татя и Соня все в Константинополе. Мама, говорят, в хорошем виде, но очень мучается вопросом денег, которых у нее совсем почти не осталось".

Одними из первых писем, полученных из России моими родителями в Австрии, были письма от Веры, жены Евгения Николаевича Трубецкого, и ее сына Сергея Евгеньевича. Письмо от 2 сентября.

"...Милый, дорогой Гриша. Как я была обрадована видом твоего почерка. Очень тебя благодарю за твое письмо и за всю теплоту и ласку и заботу о нас. А эта любовь и ласка так согревают душу и помогают жить! Мы с Соней писали тебе, что всегда тебя любим, но что со смерти Жени у нас к тебе еще особое чувство. Ты с ним был, и это сознание для нас большое утешение".

Л. П. Оболенская 30 июля просит отца помочь устроить выезд из Москвы тете Азе (сестре любимой матери): "...Мама до того мучается, что т. Азя в Москве умирает от голода (даже у ней нарывы от недоедания), а мы теперь набрали деньги на ее вывоз, ей невозможно дальше там оставаться, она, наверно, умрет, если останется еще зиму..."

Лина Черткова пишет Пап`а 12 сентября: "...Дней 10 назад мы решили покинуть Кишинев - очень неустойчивое положение. Вблизи города небезопасно жить, детей наших мы учили все время дома, верстах в трех от города. Ольга готова в 6-й класс, а Сережа - почти в 5-й класс. Соня - во 2-м классе. Учебные заведения здесь посредственны..." Дальше пишет, что у них есть кой-какие деньги и хотят переехать в Германию.

В октябре месяце Пап`а получил несколько писем, одно за другим, от Верочки Трубецкой из Москвы, где в очень осторожной форме она пишет о заболеваниях, больницах и т. д., что означает аресты и тюрьму. Она пишет: "...Мария и Тоня Осоргины наконец получили разрешение вернуться в Измалково. Никто не знает, в каком состоянии находится заболевший Георгий, который в той же больнице, где был первоначально Сережа Трубецкой. Слава Богу, Миша и Лиза бодры... уповаю на Господню милость, да умудрит Он нас в том, что от нас зависит, а во всем остальном полагаюсь на Божью волю. Дай Бог сил, бодрости и терпения..."

Осенью родители и мы, три младших сына, поехали через Баден-Баден повидать Гагариных, а потом в Берлин - держать экзамены в русскую гимназию. К нашему стыду, мы все провалились. После экзаменов, при чтении результатов, директор просто сказал: "Братья Трубецкие провалились". На этом мы вернулись в наш Баден.

1922 год

СОВЕРШЕННО неожиданно наша няня Саша получила в Бадене в конце апреля 1922 г. длинное письмо от нашего конторщика Федора Ивановича Дрожанова. Он пишет об очень плачевном состоянии Васильевского. За четыре года революции почти все было разрушено. Очень странно, что это письмо прошло без цензуры.

Он пишет, что наши оба дома сгорели дотла - они были обращены в детские приюты с 1918 г.: "...Пожар объясняется поджогом, сделанным надзирателем дома, чтобы скрыть от назначенной комиссии свой подлог и воровство... Лучшая мебель была вывезена неизвестно куда, а библиотека еще в начале революции была вывезена в Венев. На дворе все постройки еще целы, только стоят без окон и дверей... На скотном дворе организовано Васильевское советское хозяйство, причем "культурно-показательное". "...Продолжается плохой урожай, скот был уничтожен, нет удобрения..." "... Из тех людей, что жили в имении до 1918 г., никого не осталось. Молыныч, бывший управляющий, уехал в Венев. Все постарше вымерли..."

"...Лукерия Ивановна (старая кормилица Мам`а) служила в детском приюте, по случаю старости и слабости брошена из приюта, она страдала от голода и холода и вскоре умерла..."

Пишет дальше: "...От тифозной эпидемии люди мрут, люди голодают, хоронят без гробов и священников..." Он откровенно дальше критикует создавшееся положение: "...население ужасно стонет от продовольственных налогов".

"...Школы бездействуют, больницы бездействуют. Одним словом, жить так невозможно, а когда будет спасение? Неизвестно! Берут налоги: с лошади - 15.000.000, с коровы - 10.000.000, со свиньи - 5.000.000. Сейчас идет изъятие скота, серебра, ценных вещей по храмам всея России, с оружием в руках и пулеметами. Были, конечно, сопротивления, но они бессильны..."

"...Цены тут страшные: два с половиною миллиона рублей стоит фунт сахара, соль - 150.000 р., керосин - 50.000 р., хорошая лошадь - 150.000.000 - 250.000.000, корова тоже таких цен..."

"...Все живут без сахара, перекуривают сахар в самогон, пьют большевики и коммунисты. Поезд Москва - Венев ходит раз в день с разбитыми вагонами, без воды и отопления, билет стоит 1 млн. р.*".

1924 год

ДЛЯ меня начался новый год с первого моего отпуска из школы. В январе я провел в семье две недели, уехавши из Бадена в конце июня месяца. Для меня все было ново. Парижа я не знал, все было интересно. Ходил по музеям.

Мама пишет 23 января и дает семейные вести: "...Ты, вероятно, слышал, что Ленин наконец умер. Пока трудно сказать, как пойдет дальше дело с Россией, кто его заменит.

У нас тут невероятное событие: Николай Лермонтов - жених очень милой барышни Сабуровой - каково! Вчера вечером они у нас были и объявили об этом. Кроме того, Вовка Матвеев женится на Тане Лопухиной. Обе свадьбы будут у нас. Дедушка решил в саду строить церковь, и уже к этому приступили. Со Страстной у нас будет служба. Вот сколько у нас событий. Тут тетя Марина, а в четверг приезжает тетя Верочка Трубецкая с детьми и Соней, им Саша нанял квартиру в Париже..."

Вообще за эти школьные годы я получал частые письма от Пап`а и Мам`а, в которых всегда они давали мне семейные новости, многие письма сохранились.

В середине марта Мам`а пишет: "...Долго Тебе не писала, у нас тут родила Марина (Гагарина-Трубецкая) девочку Марину, очень миленькую, и я нахожусь при ней в больнице в Париже. Дома почти не бываю. Тебя запустила. Н. Милорадович, который живет у нас, выдержал экзамен на шофера и очень счастлив. Я буду с Мариной, должно быть, до будущего четверга, тогда вернусь в Кламар. Без меня там все вверх дном."

Хочу дать объяснение, почему все держали экзамены на шофера такси и радуются. Нельзя забывать, что большинство русских в эмиграции - бывшие военные с 1914 г., у них не было других перспектив, и они надеялись на скорое возвращение в Россию, и потому думали, что такси - занятие ненадолго. По свидетельству Сергея Гескета, будучи шофером, он зарабатывал 3000 франков в месяц, а как молодой инженер мог бы получать только 1500 франков, а надо было кормить семью.

Мам`а пишет отцу, который уехал лечиться в Bain les Bains: "...Вчера вернулась от Оли. Тут я попала на суету. Умер в Белвю брат Тимашева, и его вчера привезли в нашу церковь и сегодня отпевали. Я очень устала. Одновременно с привозом тела вчера неожиданно появилась сестра Ник. Серг. Арсеньева. Сегодня же утром у нас весь сад был полон разных графинь..."

Пап`а отвечает: "...Ты, бедная, хлопочешь о живых и мертвых, но о чужих покойниках. И что дальше! Нельзя закрывать двери ни живым, ни мертвым, но я пишу Ольге, что наш дом надо окрестить "Машино подворье".

1941 год

В ПИСЬМАХ Мам`а нашел следующую ее запись. Это, если так можно сказать, ее крик души и крик негодования на Сталина, его политику. Очевидно, письмо было написано при вступлении немцев в СССР в июне месяце 1941 г.:

"Смело в бой пойдем
За Русь Святую
И кровь свою прольем,
Кровь молодую!

Это со вчерашнего вечера звенит у меня в ушах, вижу идущих молодых, милых людей, поющих это, вижу гробы, вносимые друг за другом в Новочеркасский собор! А сколько неизвестных и дорогих лежит, и некому их похоронить.

Вчерашнее радио совсем меня перевернуло. Что же это, ведь они (большевики. - Ред.) гнусным голосом говорили, что в 17-м году одержали победу над нами, убили наших детей и теперь сравнивают их с немцами и фашистами; нет, пока над Россией Сталин, нет у меня Родины, кроме Перекопа, где лежит Костя; Ковно, где сидит Миша в тюрьме, и Барановичей, где Д. Поля. Вспоминаю Пап`а, который, невзирая на недавнюю войну с немцами, пошел на переговоры с ними и несколько раз с ними встречался, лишь бы свергнуть большевиков. Трудно, знаю, все переносить, но есть и невозможно переносимые вещи. Хотела это сказать, но не могу, слишком трудно. Есть правда? Не знаю, но неправду чувствую".

Привожу здесь целиком письмо брата Миши, где он красочно описывает все прелести своего ареста и заключения. Письмо было переписано Мам`а и прислано нам в Америку.

"Милая Мама! Так давно не писал и о вас ничего не имею. Не знаю, с чего начать, начну с конца. Попал я в тюрьму сравнительно не так давно. Меня поймали в церкви на Страстной неделе. У большевиков все такой же беспорядок, как во время революции; меня искали с самого их прихода, но искали в Ковно, а я почти что открыто жил в Вильно и даже работал и был "стахановцем" на фабрике, где никто никогда ничего не делал, так как не было сырья. Но на каждой фабрике нужны "стахановцы"; было бы болото, черти всегда найдутся. И вот пришли репортеры снимать наше "социалистическое строительство", потребовали и мою фотографию в "лабораторию", где нечего было ни измерять, ни проверять, но сказали, что у меня фотогеническая борода, и на следующий день я был в газетах с "140-процентным перевыполнением норм". Пришлось сбрить бороду и ехать назад скрываться от рекламы, жить с другой физиономией и с другим паспортом. Но тем не менее меня поймали. Прятался хорошо, а поймали в церкви. Обвинили в "шпионаже и контрреволюции", так что странно, что жив, не расстрелян. На допросах требовали признания своей вины, но этого не добились. Тюрьма совершенно темная, без воздуха, без книг, но с массой самых разнообразных насекомых для любителя зоологии. Но, в общем, все хорошо, и я знал и верил, что освобожусь, и оказался прав.

Освободили нас партизаны. НКВД (бывшее ГПУ) успело замучить, отступая, только 80 человек, т. к. сторож бежал с ключами и чекисты должны были взламывать железные двери каждой камеры. Времени было мало, а работа трудная. Потому до меня и добраться не успели. По выходе из тюрьмы я тоже был партизаном и, вооруженный "до зубов", стрелял сразу из двух пистолетов, как в американском фильме.

В Щорсах жить еще нельзя. Там в лесах все еще много разных красноармейцев и покуда очень неспокойно. Парк же теперь напоминает кладбище. Там ведь большевиков закапывали; теперь же там закапывают тех, кто закапывал при большевиках. Дом в Щорсах пострадал, т. к. крестьянам нужны были гвозди, они их вытащили из крыши, и крыша рухнула, а год спустя ее увезли за 20 км для Советов. Это типично, а посему не удивляйтесь. В Вишневе иначе. Большевики этот дом отремонтировали заново, привезли массу наворованной великолепной мебели. Но при бегстве большевиков честные поселяне украли все и даже прихватили несколько окон и дверей.

Дорогие мои милые Паша, Катя, Костя и все! Пока прощайте. Получите это письмо, наверно, когда я еще буду в Щорсах! Крепко, крепко вас всех обнимаю и целую. До скорого все вместе!"

Редакция выражает благодарность за консультации и предоставление фотографий Сергею Алексеевичу САПОЖНИКОВУ, 1-му вице-предводителю Российского и предводителю Московского Дворянских Собраний.

Уровень жизни российских рабочих и крестьян в предреволюционные годы отнюдь не падал, как принято считать

Статистика, как известно, знает все. В том числе и про социально-экономическую ситуацию в России накануне революции 1917 года. Вот только не каждый исследователь способен, глубоко вникнув в бесчисленные колонки мертвых цифр, увидеть за ними живые, драматичные реалии переломной эпохи.

Профессор Санкт-Петербургского университета Борис Николаевич Миронов - из лучших российских историков, умеющих видеть и анализировать. Автор недавно опубликованной трехтомной монографии "Российская империя: от традиции к модерну" специально для этого номера "Родины" предложил интереснейшие статистические выкладки.

Цифры говорят сами за себя вдумчивому читателю...

Зарплаты

Во время любой войны происходит снижение уровня жизни. Однако во время Первой мировой войны, вплоть до февральских революционных событий 1917 г., понижение благосостояния можно считать умеренным. Не столь существенно, как принято думать, уменьшилась реальная зарплата рабочих. В 1914-1916 гг., по расчетам выдающегося русского экономиста и общественного деятеля С.Н. Прокоповича, она выросла на 9% и только с 1917 г. стала снижаться. С точки же зрения С.Г. Струмилина, реальная зарплата стала снижаться с 1914 г., но и в этом случае в 1916 г. она была лишь на 9% ниже, чем в 1913 г., зато за один революционный 1917 год упала на 10%.

Катастрофическое падение зарплаты произошло после прихода к власти большевиков, в 1918 г. (табл. 1, 2).

Причина расхождений в оценках Прокоповича и Струмилина состоит в следующем: первый более полно учитывал кроме зарплаты пайки, расходы предпринимателей на жилище, страхование и медицинскую помощь, составлявшие довольно значительную величину - 8,3% денежной платы.

Экономика

Спад промышленного производства был незначительным - по самым пессимистическим оценкам в 1915-1916 гг. - лишь 4% (в 1917 г. - на 20%). ЦСУ зафиксировало для 1915-1916 гг. даже рост производства на 16% (в 1917 г. спад - на 39,6%).

Производительность труда за 1914-1916 гг. увеличилась на треть (31,6%). По самым пессимистическим оценкам, снижение реальной зарплаты к началу 1917 г. составило лишь 9%, а по оптимистическим - она увеличилась на 9%.

Материальное положение деревни было стабильным благодаря хорошим урожаям и помощи государства семьям, которые послали своих работников на войну. Главная причина этого состояла в рекордном сборе зерновых в 1914-1917 гг., который в общероссийском масштабе вполне удовлетворял спрос населения.

Возросшее потребление армии компенсировалось запрещением экспорта, поглощавшего в мирное время свыше 20% сбора хлебов.

Продовольствие

Во время войны материальное положение российского населения было гораздо лучше, чем во всех воюющих странах, в особенности в Германии. Там карточная система на хлеб была введена в январе 1915 г., постепенно распространена на всю страну и на все важнейшие продукты питания. Городская норма выдачи хлеба по карточкам на человека в день составляла в 1916 г. 200-225 г., в 1917 г. - 170 г. Немецкие нормы хлеба напоминают ленинградскую блокаду, когда на человека в сутки выдавалось 125-250 г.

В России карточная система возникла только летом 1916 г. В провинциальных городах нормированию подлежали только сахар и хлеб, причем по нормам в несколько раз большим, чем в Германии. В Москве карточная система на хлеб была введена только 6 марта 1917 г. В Петрограде накануне февральских событий хлеба выдавалось в день на человека полтора фунта (615 г.), рабочим - 2 фунта (820 г.) - в 3,6-4,8 раза больше, чем в Германии.

При этом в 1916 г. число стачечников на 1000 человек работающего населения в Германии было в 69 раз меньше, чем в России.

Вклады

Вклады населения в сберегательные кассы - главный банк страны для широких слоев населения - во время войны тоже говорят многое об уровне жизни населения. К 1 января 1917 г. число вкладчиков увеличилось в 1,5 раза, а сумма вкладов с учетом инфляции - на треть.

Число вкладчиков - 12,7 млн. И это не буржуазия и помещики - купцов и предпринимателей во всей империи насчитывалось лишь около 120 тыс., помещиков - около 100 тыс.

Вкладчики состояли на 30% из крестьян, на 12% из мещан, на 13% из рабочих, т.е. на 55% из трудящихся. (табл. 3).

Преступность

Уровень преступности в годы войны снизился на 26% (табл. 4).

В 1914-1916 гг., если судить по числу возникших следствий на 100 тыс. населения в восьми судебных округах, преступность была примерно на 26 процентных пунктов ниже, чем в 1911-1913 гг., в том числе в деревне - на 29, а в городе - на 6. В целом по стране снизилась частота совершения всех видов преступлений, а в городе незначительно (на 5 пунктов) возросло лишь число краж (на 100 тыс. населения). Вряд ли столь существенное уменьшение преступности можно объяснить только уходом миллионов здоровых мужчин в армию, ибо упала преступность женщин и детей, не подлежавших мобилизации.

Показательно существенное (на 34 пункта) сокращение числа государственных преступлений. В 1916 г. обнаружился небольшой рост преступности по сравнению с 1915 г. (в целом - на 12 пунктов, в деревне - на 11, а в городе - на 19 пунктов) за счет главным образом краж, разбоев и грабежей. Но уровень 1913 г. превзойти все равно не удалось: в 1916 г. в целом по стране преступность была 24 пункта ниже, в деревне - на 28, а в городе - на 3 пункта ниже, чем в 1913 г. И это при том, что за время войны, к лету 1916 г. под влиянием массовых переселений призывавшихся в армию крестьян в города, доля городского населения увеличилась с 15,3% до 17,4%, или на 2,1%.

Самоубийства

Коэффициент самоубийств упал в 3 раза.

По уровню самоубийств в пореформенное время Россия занимала предпоследнее место в Европе. С 1870 по 1910 г. коэффициент самоубийств изменялся циклически при общей повышательной тенденции; пик приходился на 1891-1895 гг., затем произошло снижение. Важно отметить, что суицидальность росла только среди горожан, в то время как в деревне после незначительного подъема в 1880-х - первой половине 1890-х гг. она понизилась и в начале ХХ в. вернулась к уровню 1819-1825 гг. В годы Первой русской революции 1905-1906 гг. коэффициент самоубийств понизился и стал расти только с 1907 г., после ее окончания, достигнув максимума к 1913 г. (табл. 5).

Во время Первой мировой войны, если судить по Петрограду, Москве и Одессе, коэффициент самоубийств снизился в 2,8-3 раза, а с 1918 г. стал расти и в целом по стране в 1923-1926 гг. превзошел довоенный уровень в 1,5 раза (5,6 против 3,7 на 100 тыс.).

Для сравнения, в 1989 г. коэффициент самоубийств в Российской Федерации был в 5,9 раза выше, чем в 1912 г. (25,8 на 100 тыс.), в 1994 г. - в 9,5 раза (41,8 на 100 тыс.), в 2008-2009 г. - в 6,6 раза (29 на 100 тыс.).

Борис Миронов, доктор исторических наук, "РГ"

____________________
Нашли ошибку или опечатку в тексте выше? Выделите слово или фразу с ошибкой и нажмите Shift + Enter или .

Дата публикации или обновления 17.06.2017

Оглавление: Книга «Храм Святой Троицы: прошлое и настоящее»

Жизнь села после революции.

После Октябрьской революции и принятии декрета «О земле» советская власть наделила сельских крестьян дополнительно землей. В тоже время обрабатывая землю крестьяне не получали ожидаемых плодов от своего труда. Повсеместно царил голод, а в месте с тем различного рода недовольствия. Хлебные карточки за трудодни были порой единственным спасением от голода. Божий гнев проявился во всех сферах жизни обманутого большевиками народа, прельщенного лживыми обещаниями устройства земного рая .

Тяжелая жизнь, больше похожая на выживание, постоянно испытывала людей. Одна жительница с. Троицкое рассказала, как она однажды, будучи семилетней девочкой, ходила получать дневную норму хлеба на семью. Получив ее, она, идя домой, испытывая голод съела и, придя домой, созналась в этом. Родители не стали ее ругать, но слезы невольно полились из их глаз. Таких примеров было множество.

Не смотря на все трудности, жизнь в селе Троицкое продолжалась, кроме сельского хозяйства в нем работали промышленные предприятия и кузница. На востоке от храма, где сейчас плещутся воды канала, располагался завод Цыганова, состоявший из двух зданий. В нем изготавливались подносы, которые затем на телегах возили на другой берег реки Клязьма в Жестово и там расписывали. Позднее это предприятие полностью было перенесено в Жестово.

Первым коммунистом в селе Троицком был Гайдамаков, он же был один из первых председателей сельсовета, - еще до образования колхоза.

В 1925 г. в селе Троицком при прядильно-суконной фабрике образовалась ткацкая артель, которой долгие годы руководил ее создатель Альфред Яковлевич.

Эта артель размещалась в двух этажном здании, причем первый был каменный, а второй деревянный. В конце 20-х годов второй этаж сгорел. В артели работало более 100 человек. Производили в ней различного рода шнур, тесьму и шелковые ленты, а во время войны шинельные ремни, противогазную тесьму и парашютный шнур.

В доме Рябушинских размещалось ФЗО (фабрично-заводское обучение), где обучались беспризорные дети различным ремеслам, а летом это здание использовалось под пионерский лагерь.

Некогда образованная Троицкая волость просуществовала до 1924 года, с центром в селе Троицкое.

Позднее, с 1924 года с. Троицкое вошло в Коммунистическую волость Московской губернии (С 1929 г. Московскую область), имея у себя здание волостного управления и тюрьму, которые размещались за современным продовольственным магазином, на западе от храма.

В 1935 году в здании тюрьмы был организован клуб, а на месте магазина в то время была площадка. На ней ближе к храму размещалась трибуна и проводились различные торжественные мероприятия.

В последующее время в здании клуба была образована столовая, в которой 3 раза в день бесплатно кормили колхозников. В 1950-х годах клуб вновь открыл свои двери для жителей с. Троицкое и близлежащих селений.

До 1928 года на территории села располагалось лесничество, к которому относились кроме села Троицкое, селения: Новосельцево, Александрово и Чиверево.

В селе Троицком имелась и школа с начальным обучением, в которой до революции размещалась церковно-приходская. Место расположения ее было в 100 метрах к западу от храма, на перекрестке дороги. До 1929 года в ней обучал детей грамоте настоятель Троицкой церкви протоиерей Петр Холмогоров вплоть до своего ареста. До него этим Божиим делом занимались его предшественники, обучая детей «Закону Божию », чтению и писанию, а также другим наукам. Так было на Руси в большинстве сел, где священник был не только пастырем словесных овец; но и учителем во всех отношениях. Священнослужители являлись порой единственными грамотными людьми в селах, поэтому и брали на себя кроме своих пастырских обязанностей еще и обязанности учителя.

Здание, в которой размещалась школа, было поделено на две части, в одной половине находилось два класса, а в другой жили преподаватели. После ареста отца Петра ее перенесли в дом, где он проживал, и последующие священники, служившие в Троицком храме, более в нем не жили. Хозяйство, имевшееся у о. Петра забрал колхоз. Благодаря школе дом священника уцелел, и многие годы поддерживался в надлежащем состоянии. В бывшем же здании школы образовали детский сад, первой заведующей которого была Прасковья Алексеевна Лобик.

На новом месте, в здании дома священника школа имела не два, а уже четыре класса и обучались в ней около 100 детей. С 1937 года в школе ученики смогли получать пятилетнее образование. Одним из первых директоров школы была Арбенина Мария Михайловна.

В 1927 году началась в селе Троицком с образованием колхоза «Красная Горка», всеобщая коллективизация. Этот колхоз в последствии был преобразован в более крупное объединение - «Красный Октябрь», просуществовавший до 1948 года. Вспоминая прошлые годы, Слесарев Иван Андреевич, бывший директор Троицкой школы, преподаватель физики, математики, черчения и рисования и его жена Слесарева Надежда Матвеевна - преподаватель русского языка и литературы, рассказывали; как в 1927г. в Троицком объединились 5-7 домов и на добровольной основе образовали колхоз «Красная горка». Всего в деревне было около 50 домов. В 1929г. уже почти все село было в колхозе.

Насильно никого не загоняли, просто в колхозе было легче трудиться. Колхозные земли занимали то место, где сейчас располагается пансионат «Клязьма» (на месте Кашинского оврага был ручеек). В колхозе была столовая, куда приходили питаться все от мала до велика. Однажды у колхозников возникла идея сделать в столовой водопровод, с водонапорной башней на колокольне . Это были первые мысли о ненужности храма и о «полезном» его использовании. Идея осталась нереализованной.

Первые колхозники приводили в колхоз самое ценное - лошадей. На конном дворе был конюх, но каждый хозяин приходил к своей лошадке и кормил ее чем-нибудь вкусным. Сделали конюшню на 40 лошадей. В 27 г. колхозу подарили американский трактор «Фордзон». Своих тогда еще не выпускали.

Еще один трактор появился, когда встал вопрос о межах, люди дрались на полосах за землю. Надо было делать новые поля - посевной клин. Ландшафт села составляли луга, кустарники и овраги.

Обрабатывать землю, на которой в изобилии рос кустарник, было очень сложно. Тогда и появился в селе этот второй мощный трактор-гигант. Чтобы его завести приходили 3-4 мужика и раскачивали два громадных маховика. У него были огромные колеса, напоминавшие каток, и 6 лемехов. Пускали трактор по межам и кустарникам. Он убирал кустарник с корнем. Грохот стоял неимоверный.

После лошадей в колхоз повели и другой оставшийся скот: коров, овец, но не надолго, вскоре в колхозе появилось свое стадо - 60 коров и 100 свиней. Свиноматки достигали 1.5 метров длины и приносили до 22-х поросят. Конюшни, курятник, свинарник - все это располагалось там, где сейчас находится мини-маркет.

Когда не было колхоза, люди боялись, что зерна не хватит на зиму (были большие семьи), а взаймы на селе давать было не принято. Также лошадь было очень сложно содержать, ведь она кормилица.

Трудно выживать в одиночку. Единственно помогали друг другу в покосе. Луга были общие, делили на каждую семью. Надо было за лето накосить на лошадь, овец, коров, а также посеять, вырастить и обмолотить рожь. Болеть было нельзя.

Ранее до большевистской революции, когда не хватало чего либо для содержания собственного хозяйства, на помощь крестьянину всегда приходили владельцы тех земель, на которых они проживали.

Все сложности связанные с содержанием личного хозяйства были специально устроены советской властью и поэтому, находясь в этой безысходности, крестьяне шли в колхоз.

Кроме скота, когда образовывался колхоз, обобществляли и имущество. Этим занимались комсомольцы - активисты. В селе Троицком таковым неблагодарным делом занимался секретарь комсомольской организации Хрунов Михаил. В 1930 г. ему было 18 лет.

Очень непросто было отбирать у бедных и многодетных людей им самим необходимые вещи. Человек он был совестливый, заставлять людей, обирать своих же односельчан ему было крайне тяжело.

К тому же он влюбился в учительницу, которая была старше его и не отвечала взаимностью. Все это вместе взятое подвигло Михаила покончить жизнь самоубийством. Молодой человек застрелился.

Это было событие, потрясло все село. Хоронили его очень пышно, так как он занимал высокую должность, а его брат Иван был председателем сельсовета. Гроб стоял в бывшем доме священника и при всей парадности похорон, висели лозунги, осуждающие его поступок.

В 1929 году колхоз стал называться в честь убитого первого секретаря комсомольской организации - им. Павлова, (убийство которого и послужило предлогом ареста о. Петра Холмогорова).

В 1930-х годах особенно усилилось гонение на церковь но, не смотря на это храм Святой Троицы , всегда был полон прихожан. Старожилы рассказывают, что на Богослужение как на демонстрацию шли люди со всех сторон из соседних селений. Свою торжественность они подчеркивали внешним видом, одеваясь в самые лучшие одежды. Храм жил полноценной приходской жизнью. Совершались Богослужения и, преодолевая заслоны властей, священнослужителям и прихожанам удавалось совершать крестные ходы с иконами по соседним селам, пробуждая в людях отеческую веру.